Глава Синодального отдела Русской Православной Церкви Владимир Легойда не успел в номер, посвященный Федору Михайловичу Достоевскому. Но у нас нет такого: кто не успел, тот опоздал. Пожалуйста, милости просим. Тем более что и в этой колонке мистики предостаточно.
По мысли моего учителя Ю.П. Вяземского, гении в литературе — это те, кто вырывается за границы национальной культуры и влияет или даже определяет развитие литературы и культуры в мировом масштабе. У англичан, например, такой автор один — Шекспир. У итальянцев, испанцев, немцев — тоже по одному: Данте, Сервантес и Гете. В России их три, точнее, по словам Вяземского, «два с половиной»: Достоевский, Толстой и Чехов-драматург (отсюда ½). Не буду сейчас уходить в статистику и подсчеты, но гениальность Достоевского аксиоматична.
Однажды выдающийся историк, «последняя римлянка» В.И. Уколова совершенно ошеломила меня словами о том, что она не любит Достоевского. Точнее, не столько не любит, сколько не хочет вместе с ним вглядываться в себя. Достоевский в такое во мне смотрит, говорила мне тогда Виктория Ивановна, во что я сама смотреть боюсь или не хочу. Недавно профессор Уколова была в моей программе «Парсуна» на «Спасе», и, конечно, не вернуться к тому разговору я не мог.
И вот что услышал: «Он мне причиняет такую боль, что с каких-то пор я стараюсь избегать этой боли через чтение, потому что ее достаточно в жизни. Боль существования, она есть. При всем том, что я предпочитаю ощущать любовь в мире и в собственной жизни… А Достоевский, конечно, открывает бездны, которые, к сожалению, в человеке есть. Иногда они бывают неконтролируемые».
По мне, так слова Виктории Ивановны — тоже объяснение в любви. Как и мой нынешний небольшой опус.
Есть теория, что в братьях Карамазовых Достоевский показал разные типы и/или черты русского характера. Пожалуй, что и так. Разве вы никогда не ощущали в себе бьющейся о тесные стены камеры логики и рационализма измученной мысли Ивана, разве не разрывали свою душу на части страстями Дмитрия, не лечили ее потом любовью Алеши? И разве не замирали от ужаса, взглянув в душевное зеркало, где вдруг на мгновение показалась гнусная физиономия Смердякова? Он ведь тоже Карамазов. С него и начнем.
Смердяков
« — …Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.
— Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.
— Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.
— А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».
«Братья Карамазовы»
Смердяков и смердяковщина, конечно, тоже бездна. Бездна липкой гадости, подлого трусливого пресмыкания. Иудина бездна.
Смердяковщина никуда не девается: «пили бы баварское» — это современные Смердяковы.
Смердяков — натура паразитирующая. Все свои энергии и эмоции он черпает из окружающих. Натура трусливая, ответственность за свои поступки он также возлагает на других. Кажется, психологи называют это замещением. По сути же это просто подлость.
«Подросток» Достоевского начинается с такой антисмердяковской и очень важной мысли: «Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе». Я прочитал этот роман классе, наверное, в девятом. Параллельно с ним прочел вышедшую тогда книгу «Безлимитный поединок» одного очень известного и на тот момент советского шахматиста. По итогам в моем юношеском дневнике появилась запись: «Достоевский считал, что без стыда о себе писать нельзя. Автору "Безлимитного поединка" это легко удалось». Книга шахматиста написана с самоупоением собственной sparkling personality.
О себе не только без стыда, но всегда с особым карамазовским упоением — смердяковщина. Но чувство стыда, не перед людьми даже, а внутреннего стыда, того, что именуется совестью, — это чувство тоже присуще Карамазову. Только другому. Дмитрию. Им и продолжим.
Дмитрий
«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки… Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил… Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».
«Братья Карамазовы»
Последняя фраза эпиграфа очень часто используется в религиозной и философской литературе, а также публицистике. Она давно уже обросла дополнительными, расширительными смыслами. При этом редко вспоминают, что она принадлежит Дмитрию Карамазову, Мите, старшему брату. И дьявол с Богом у него борется по поводу этой самой красоты. Страшной, которая уму представляется позором, а… сердцу не прикажешь. Сердцу поврежденному, больному, исстрадавшемуся, карамазовскому. И при этом такому понятному и близкому. А раскольниковское «подлец человек и подлец тот, кто его за это подлецом называет»? Это ведь тоже Митя. Дмитрий, который «подлец, но не вор».
Этот короткий отрывок из монолога Мити подарил нам еще как минимум две фразы, вошедшие в наш язык, культуру, жизнь. Конечно, в первую очередь это метафора идеала Мадонны и идеала содомского. Проблема безусловно важнейшая для Федора Михайловича, но ставшая после неотъемлемой частью всей русской культуры: от «Двенадцати» Блока до «Рая» Кончаловского.
Ну и конечно: «широк человек, я бы сузил» — кто из нас не произносил эту фразу с самыми разными смыслами и оттенками, от трагического до иронического или саркастического? А ведь это тоже Митя. Философ. Хотя подлинный Карамазов-философ только один. Иван. К нему с Алешей и переходим.
Иван и Алеша
«— …Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… «Гони его!» — командует генерал. «Беги, беги!» — кричат ему псари, мальчик бежит… «Ату его!» — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
— Браво! — завопил Иван в каком-то восторге, — уж коли ты сказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
— Я сказал нелепость, но…
— То-то и есть, что но… — кричал Иван».
«Братья Карамазовы»
Оставим сейчас в стороне «книгу в книге» «Легенда о великом инквизиторе», давно ставшую самостоятельным явлением в литературном и религиозно-философском пространстве. Оставим замысел автора об Алеше, который должен был воплотиться в книгах, так и не написанных Федором Михайловичем. Хочу сейчас сказать только об одном. О знаменитом (самом знаменитом) диалоге Ивана и Алеши о слезинке ребенка (мысль, кстати, Ивана, и мысль по-своему антихристианская, аргумент атеистов), окончание которого я вынес в эпиграф.
Алеша ведь фактически не отвечает Ивану, уступает напору карамазовской мысли, отступает перед страшными примерами. Но сам Достоевский всем своим творчеством и всю свою жизнь отвечал на этот страшный карамазовский вопрос: как примирить Бога, Который есть Любовь, и все те ужасы, которые происходят в мире? Так вот, в «Братьях Карамазовых» есть вполне определенный, как мне кажется, ответ автора. С присущей Достоевскому гениальностью он отвечает на вопрос до того, как его потом задаст Иван. В главе «Маловерная дама» к старцу Зосиме приходит просительница, которая жалуется ему на кризис веры, восклицая, что «это убийственно, убийственно!», на что старец ей отвечает: «Без сомнения убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться (курсив мой. — В.Л.) же возможно… Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно».
Зосима отвечает маловерной даме по-евангельски (а как иначе?) и из опыта собственной жизни: способ разрешения всех страшных экзистенциальных карамазовских проблем только один — изменение себя. Если пытаться разумом объять всю сложность и несправедливость бытия, то можно лишь сломать голову. Можно, как это делает Иван, «вернуть Богу билет и отказаться от всеобщей гармонии». Можно, как это делают герои романа «Бесы», попытаться изменить мир (результат нам известен). Зосима же предлагает совсем другой путь: изменить собственное сердце, измениться самому и через опыт деятельной любви начать иначе воспринимать и мир, и все, в нем происходящее. Тогда ты перестаешь возмущаться слезинке ребенка и искать того, кто в этом виноват, а утираешь эти слезы. Потому что сказано: «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими» (Рим. 12, 15). И другого пути нет.
Вместо эпилога
« — Я, признаюсь, терпеть не могу вступать во все эти препирания, — отрезал он, — можно ведь и не веруя в Бога любить человечество, как вы думаете? Вольтер же не веровал в Бога, а любил человечество?..
— Вольтер в Бога верил, но, кажется, мало и, кажется, мало любил и человечество, — тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша».
Все так. Спасибо, Федор Михайлович!
«Русский пионер», №105